Жизнь этого парня  - Тобиас Вулф

– Боюсь? – Веки Скиппера дрожали, как будто он пытался разглядеть какую-то немыслимую картину.

– Я говорю вам это лишь потому, что люблю вас, – сказал Кеннет, – но вы очень запуганные люди. Очень запуганные. Но, послушайте, бояться нечего – это для вашей же пользы!

– Да кем ты себя возомнил, черт тебя подери! – сказал Дуайт.

Кеннет улыбнулся.

– Продолжай. Все нормально.

Норма попыталась сменить тему, но Кеннет мог принять любой комментарий и найти в нем что-то такое, что мог подвергнуть критике. Спор и конфликт, казалось, были для него единственно возможным способом выражаться. И если ты не шел на уступки, он притворно ухмылялся и сожалел по поводу своего невежества и заблуждения. Он совершенно не гнушался переходить на личности. Довольно скоро Дуайт и Скиппер перешли на личности в ответ, а затем присоединились Перл и я. Оскорблять этого человека доставляло громадное удовольствие, и удовольствие получали не только мы; вспышка возбуждения возникала на его бледном лице по мере того, как слова становились все более неприятными и признать их неправоту было все сложнее. У нас закипала кровь от того, что он говорил:

– Если вы полагаете, что доставляете мне беспокойство, вы, к сожалению, ошибаетесь.

И еще:

– Простите, попробуйте еще раз.

Или:

– У меня бывало и похуже.

Перепалка продолжалась. Когда мы нападали на него, Кеннет слегка улыбался и посасывал пустую трубку Еллоу-Боул, благодаря которой, как он позже рассказал мне, тренировал свою силу воли, соблазняя самого себя покурить.

Норма молчала. Она сидела рядом с Кеннетом на диване и пялилась в пол, в то время как он рассеянно потирал ей спину вверх-вниз. Каждый раз, когда он дотрагивался до нее, я испытывал отчаяние. Наконец, моя мать вошла к нам из кухни и предложила, чтобы Норма прогулялась с Кеннетом и показала ему Чинук. Норма кивнула и встала, но Кеннет сказал, что не хочет уходить сейчас, когда становится все интереснее.

Норма умоляла его взглядом.

В конце концов, он пошел с ней. Вслед за тем, как он ушел, мы обменялись взглядами ликования и досады. Наступила тревожная тишина. Один за другим мы разбрелись по разным частям дома.

Но за ужином все началось сначала. Кеннета несло, и он не мог остановиться. Даже когда он молчал, чувствовалось, что он готовится к следующему залпу. Единственное, что могло заставить его заткнуться, был телевизор. Когда включился телевизор, Кеннет стал молчалив, неподвижен и спокоен, как сова на дереве.

В течение следующей пары дней мать посоветовала каждому из нас провести какое-то время с ним наедине, чтобы мы могли узнать друг друга как личности. Это оказалось ошибкой. Некоторых людей лучше не узнавать. Наши прогулки и поездки с Кеннетом заканчивались рано криками и хлопаньем дверей. Годы спустя мать рассказала мне, что он пытался заигрывать с ней.

Для всех нас было очевидно, что Норма не любит Кеннета. Но она оставалась рядом с ним, покорялась его проявлениям страсти и не могла сказать ни слова поперек. Она даже, в конце концов, вышла за него замуж. Но не раньше, чем Дуайт почти убил себя, пытаясь остановить ее. Он ездил в Сиэтл почти каждые выходные, иногда брал с собой нас, чаще один, всегда имея какую-нибудь новую схему, чтобы выманить ее от Кеннета. Ничего не действовало. Он возвращался поздно вечером в воскресенье или рано утром в понедельник, с красными глазами от долгой езды за рулем, очень уставший и слишком расстроенный, чтобы ругаться.

Норма вышла за Кеннета, родила ребенка, и они переехали в дуплекс недалеко от Ботела. Когда мы приезжали навестить ее, она вела себя как счастливая женщина и никогда ни на что не жаловалась. Но была бледная и исхудавшая, вся ее томная сексапильность исчезла. Ее зеленые глаза сверкали на фоне бледного лица. Она начала курить – на их небольшом внутреннем дворике, где Кеннет не мог услышать запах, когда возвращался домой. Во время наших визитов она то и дело извинялась и выходила, чтобы жадно затянуться сигаретой, постукивая ногами и глядя на небо, время от времени поглядывая на нас через выдвижную стеклянную дверь.

Я видел Бобби Кроу в Конкрите через год или около того, как только перешел в старшую школу и стал ездить туда. Он стоял у грузовика с другими мужчинами, большая часть из них были индейцами. Бобби все еще был популярен благодаря волшебству, которое он творил на футбольном поле, и я думал произвести впечатление на двух парней, которые были в тот момент рядом со мной, тем, что я с ним на короткой ноге. Когда мы проходили мимо грузовика я сказал:

– Эй, Бобо, как поживаешь?

Мужчины замолчали и посмотрели на нас. Бобби пристально взглянул на меня.

– Ты это кому, черт подери? – сказал он. Его глаза были полны удивления.

Мы просидели у телика большую часть сочельника. Когда стемнело, Дуайт погасил свет в доме, так чтобы елочные гирлянды ярко мигали в комнате. Мы набросились на еду, а затем вернулись к телику. К тому моменту как «Специальный рождественский выпуск Лоренса Велка» начался, мы уже были с остекленевшими глазами, одуревшие от просмотра. Шампаньский оркестр играл попурри из любимых рождественских песен, причем гимны были смешаны вместе с эстрадными композициями в кипучий микс, а затем кто-то в коротеньких штанишках и треугольной шляпе играл фрагмент из Франца Грубера. Тем временем Лоренс Велк вел повествование: «Это был рождественский сочельник в маленьком городе Оберндорф. Падал снег, когда органист Франц Грубер совершал свой утомительный путь в маленькую церковь, которая вскоре станет знаменитой на весь мир…»

Исполнитель роли Грубера останавливался на пороге церкви, глаза его неожиданно сверкали вдохновенным огнем, затем он бросался внутрь и выводил мелодию «Тихой ночи». Он должен был нажать всего пару клавиш то здесь, то там, но когда заиграл уверенно, оркестр подхватил мелодию и перенес ее в свою собственную аранжировку Шампань, а Джо Фини завывал стихи капеллы до самого конца.

Сцена менялась. Мы оказывались в элегантной комнате, где под мерцающим деревом The Lovely Little Lennon Sisters начинали петь попурри из своих собственных песен. Свет от костра лучился на лицах. Снег медленно падал за окном позади нас, глокеншпиль звенел, аккомпанируя. Пели «Chest nuts Roasting on an Open Fire», когда Дуайт толкнул меня локтем и пригласил спеть вместе с ним. Он выглядел довольным собой.

– Уже почти пришла пора, когда нам пригодятся те каштаны, – сказал он.

Эти каштаны. Почти два года прошло, как я почистил их все и сложил на чердак. За все это время никто словом не обмолвился о них. Они были забыты всеми, кроме меня, а я помалкивал, потому что не хотел напоминать Дуайту о том, чтобы он нашел для меня еще какую-нибудь бессмысленную работенку.